Фокусницы [Куклы; Колдуньи] - Буало-Нарсежак

В коллеж приехал фокусник — ничтожный человечишка, тащивший за собой огромные чемоданы в разноцветных наклейках. Он расположился в гимнастическом зале и начал представление. «Нет, — думал Дутр, мой отец занимается не этим. Не может быть!» Но представление захватило и потрясло его. Карты появлялись, исчезали, проскальзывали в карманы ассистентов, сами собой прятались под стульями, под скатертью на столе. Тузы, дамы, короли словно жили собственной жизнью, пиковая или трефовая масть свободно перемещалась в толще колоды и послушно выстраивалась по порядку. Ребята протирали глаза, сжимали кулаки…

Черт возьми! Это ведь только трюки и фокусы. Но полной уверенности не было. А шарики, меняющие цвет в пальцах фокусника? Он и сам, казалось, удивлялся тому, что творилось у него в руках, и с недоверчивым возмущением качал головой. Он показывал монету, звенел ею о край тарелки. Монета была настоящая, без всякого сомнения! Но вдруг она вырывалась у него из рук, появлялась то в одном, то в другом кармане, выскальзывала, едва он ее хватал, вмиг исчезала, и бедный старик искал ее и казался совершенно несчастным. Внезапно он замечал монету далеко от себя, в волосах старшеклассника, и хватал ее ловким движением ловца бабочек. Дутр с беспокойством всматривался в него. То, что он видел, было восхитительным и в то же время ужасным. Цилиндр, казавшийся пустым, вдруг наполнялся цветами. Цельные металлические кольца, которые они только что сами ощупывали, вдевались одно в другое, словно звенья цепи. Хоп, один жест — и они снова разъединялись; но, продолжая жить, будто разрубленная на куски змея, вмиг соединялись в руке артиста в гремучую змею. Все аплодировали, кроме Дутра, — он прижимал руки к груди, словно в ознобе. Фокусник вызвал добровольца.

— Фантомас! — закричали вокруг. — Фан-то-мас! Фан-то-мас!

Он вышел на эстраду, бледный, не в состоянии вымолвить ни слова. Теперь он лучше видел помятое лицо фигляра, его воспаленную кожу алкоголика, потертую одежду. Он не слышал, что ему говорили. Он уставился на круглый столик, стоявший на эстраде; это был самый обыкновенный столик, с ножками, кое-как замотанными изолентой. Мало-помалу Дутр успокоился. Фокусник положил ему на голову руку. Воцарилась тишина.

— Вас зовут Пьер, — сказал фокусник. — Вы носите часы марки «Омега». Я даже могу прочесть номер, выгравированный на корпусе. Подождите… цифры такие маленькие… сто десять… сто десять тысяч… двести… четырнадцать! Хотите проверить?

Пьер, дрожа, открыл крышку часов: 110214. Громкие аплодисменты обрушились на них, и Пьер даже заслонился рукой, словно защищаясь от брошенного в него камня…

В иллюминаторе появились звезды, они собирались в бегущие созвездия, в букеты бледных искр; казалось, это исчезал в вихре пропеллеров затерянный в пространстве город. Женщина спала. Дутр чувствовал запах надушенных волос. Он летел в роскошном самолете; стюардесса издали следила за ним, готовая помочь, услужить. Все это было невероятно, но и в коллеже все было невероятно. Его невозможный отец появлялся два-три раза в год и засыпал подарками. А потом — долгое ожидание, полное обиды, недоверия, обожания и скрытой нежности. Тогда Дутр давал волю воображению: тайком долго разглядывал открытки с редкими марками. На открытках изображались то казино, то театры; опять он перечитывал фразы, погружавшие его в какое-то оцепенение: «Представление прошло с триумфом… Я подписал контракт, о котором и мечтать не мог…» Дутр думал о шариках и кольцах старого фокусника, а когда наезжал отец, не осмеливался говорить с ним, держался скованно, враждебно: он боялся.

О, их свидания в приемной! Как отрешиться от того, что этот стройный мужчина, элегантный и печальный, был профессором Альберто? Выступал ли он зазывалой на ярмарках? Было ли у его карманов двойное дно? Умел ли он угадывать мысли?

— Почему ты краснеешь, Пьер?

— Я не краснею.

Побагровев, Дутр разглядывал отца, изучал его тонкие бледные пальцы с отполированными ногтями, блестевшими, как оправа драгоценных камней. Он ощущал себя низшим существом, стыдился своей неловкости, жаждал остаться один, как сирота, и все-таки с отчаянием следил за стрелками стенных часов. «Любит ли он меня? — думал он. — А она?» Когда визит подходил к концу, он иногда задавал вопрос, от которого так долго удерживался:

— А мама приедет?

— Конечно. Сейчас она немного устала, но в следующий раз…

Дутра ни разу не навестила мать. Дня не проходило, чтобы он не взглянул на фотографию, где она, в цирковом костюме, на котором камни сияли ярче, чем на Деве Марии в часовне, украдкой улыбалась, прикрывшись веером. Она была красива. Только почему смущался отец, когда Пьер спрашивал о матери? Он отворачивался, показывая пальцем на чемодан:

— Угадай, что я тебе привез?

Он дарил часы, ручку, бумажник; часы были марки «Омега», на ручке с золотым пером написано: «Паркер», а в бумажнике лежала пачка тысячефранковых билетов. Дутр робко подходил, протягивал руки. На мгновение прижимался к отцовской груди; руки цеплялись за человека, который вот-вот должен уйти. Рыдания душили его.

— Ну не надо, Пьер! Я же не бросаю тебя!

— Нет, папа.

— Ну вот! Ты же знаешь, мы скоро совсем переедем в Париж.

— Да, папа.

— Ну вот! Учись хорошо, чтобы радовать нас с мамой.

Раздавался бой часов. Будто во сне, Дутр шел к двери. Последние жесты отца запечатлевались в памяти: движения пальцев, разглаживающих поля серой фетровой шляпы, щелчком стряхивающих пылинки с рукава пальто… Кончено. На секунду свет из комнаты привратника освещал внизу его темную фигуру. Дутр снова погружался в ночь; проходили недели, месяцы, и все это время за морями, за горами чета Альберто продолжала свое нескончаемое турне. У Дутра так и недостало смелости задать мучившие его вопросы: что же за номер у них был? много ли они зарабатывали? трудно ли обучиться профессии фокусника? Иногда ему хотелось узнать какие-нибудь их секреты, чтобы заткнуть рот однокашникам. С помощью одного приходящего ученика он достал книгу о фокусах, но сухость схем и непонятные объяснения оттолкнули его. Он бросил эту затею. Мало-помалу он даже перестал считать дни между приездами отца. Он погрузился в тихое забытье, отмеряемое соборным колоколом, и когда Пьеру сообщали, что его ждут в приемной, сердце сжималось всего лишь на несколько секунд. Отец и сын наблюдали друг за другом почти с опаской. По мере того как сын превращался в подростка, выросшего из всех костюмов, отец тоже изменялся: виски седели, на щеках появлялись новые морщины. Лицо было таким бледным, а глаза так глубоко запали, что казались подрисованными. Уже давно Дутр понял, что ни в коем случае нельзя говорить о